Последний поезд на Лондон

Meg Waite Clayton

THE LAST TRAIN TO LONDON

Copyright © 2019 by Meg Waite Clayton, LLC

Published by arrangement with Harper, an imprint
of HarperCollins Publishers

All rights reserved

Перевод с английского Натальи Масловой

Серийное оформление Вадима Пожидаева

Оформление обложки Ильи Кучмы

Эта книга — художественное произведение.
Ссылки на реальных людей, события, учреждения, организации или место действия обеспечивают чувство подлинности, и только. Все остальные персонажи, события и диалоги — плод фантазии автора и не могут быть истолкованы как реальные.

Клейтон М. У.
Последний поезд на Лондон : роман / Мег Уэйт Клейтон ; пер. с англ. Н. Масловой. — СПб. : Азбу­ка, Аз­бу­ка-Аттикус, 2020. — (Азбу­ка-бест­селлер).

ISBN 978-5-389-18625-5

16+

1936 год. Вена. Пятнадцатилетний Штефан и его по­друга Зофи весело проводят время с друзьями: гуляют по городу, ходят в кафе, исследуют венские подземелья. Но все резко меняется, когда в 1938 году Гитлер захватывает Австрию. Нацисты убивают отца Штефана, отправляют его семью в гетто, а сам Штефан вынужден скрываться, чтобы избежать отправки в трудовые лагеря. Мать Зофи арестовывают за издание антинацистской газеты.

Уже несколько лет Гертруда Висмюллер, рискуя жизнью, вывозит еврейских детей из Германии в страны, готовые их принять. Ей удается договориться с пред­ставителями Великобритании о приеме детей-беженцев и получить разрешение правительства новой нацистской Германии. Первый поезд увозит из Австрии 600 детей, и среди них Штефана, его маленького брата и Зофи, в Англию. Но что ждет их там? Сколько еще таких поез­дов удастся организовать Гертруде Висмюллер? И какова судьба последнего поезда на Лондон?

Впервые на русском языке!

© Н. Маслова, перевод, 2020

© Издание на русском языке, оформление.
ООО «Издательская Группа
„Азбука-Аттикус“», 2020
Издательство АЗБУКА®

НИКУ

и памяти

Майкла Литфина

(1945–2008),

рассказавшего моему сыну

историю «Киндертранспорта»,

которую тот передал мне,

и

Труус Висмюллер-Мейер

(1896–1978),

а также всем спасенным ею детям

посвящается

Я помню: это было вчера или века назад... И вот тот самый мальчик оборачивается ко мне. «Скажи, — говорит он, — что сделал ты с моими годами, что сделал ты со своей жизнью?» ...Даже один человек, если он честен и смел, может изменить мир.

Из речи Нобелевского лауреата Эли Визеля,
произнесенной в Осло 10 декабря 1986 года

Примечание автора

После аннексии Германией независимого государства Австрия в марте 1938 года и Хрустальной ночи в ноябре того же года начались отчаянные усилия по вывозу десяти тысяч детей в Британию. Этот роман, хотя и является художественным вымыслом, основан на подлинных событиях отправки из Вены первого из серии «киндертранспортов» — поездов с детьми. Им руководила Гертруда Висмюллер-Мейер, жительница Амстердама, которая начала спасать детей еще в 1933 году. Дети называли ее тетей Труус.

На границе

Крупные снежные хлопья придавали сказочность виду: призрачный белый замок за окном словно парил над вершиной белого холма под крики кондуктора:

— Бад-Бентхайм! Поезд прибывает в Бад-Бент­хайм, Германия! Пассажирам, следующим в Нидер­ланды, приготовить документы.

Гертруда Висмюллер, голландка с твердым подбородком, крупным носом и резко очерченными бровями, с большим ртом и добрыми серыми глазами, наклонилась к малышу у нее на коленях и поцелова­ла его раз, потом другой, ненадолго задержавшись губами на его гладком лбу. Потом протянула ребенка сестре и сняла ермолку с головы их братика, который еще нетвердо стоял на ножках.

— Es ist in Ordnung. Es wird nicht lange dauern. Dein Gott wird dir dieses eine Mal vergeben, — ответила Труус на возражения детей на родном для них языке. — Все хорошо. Это ненадолго. Ваш Бог нас простит.

Когда поезд, шумно выдохнув напоследок, остановился, средний мальчик вдруг бросился к окну с криком «Мама!».

Труус, приглаживая ему волосы на затылке, про­следила за его взглядом в заснеженное окно и увиде­ла плат­форму. Там, несмотря на метель, немцы стоя­ли в упорядоченных очередях, носильщик толкал нагруженную багажную тележку, сутулый чело­век-сэндвич расхаживал с рекламой какого-то ателье на спине и на груди. Ага, вот и она. Стройная женщина­ в черном пальто и шарфе стоит у прилавка с сосис­ками, спиной к поезду. Это ее громко зовет мальчик:­

— Мааа-мааа!

Женщина повернулась к ним лицом и, лениво откусывая от сосиски, стала разглядывать доску с объ­явлениями. Мальчик съежился. Конечно, это была не его мама.

Труус притянула ребенка к себе, шепча:

— Тише, тише, тише, — боясь обещать ему несбыточное.

Вдруг с шипением и лязгом распахнулась дверь вагона. Пограничник в форме подал руку, чтобы помочь сойти на платформу пассажирке — беременной немке, которая оперлась на его руку своей, затя­нутой в перчатку. Труус расстегнула перламутровые пуговки собственных перчаток из желтой кожи и опустила широкие манжеты, украшенные элегант­ными черными полосками. Стянув перчатки — подкладка слегка цеплялась за крупный перстень с рубином, зажатый между двумя другими кольцами, — она обеими руками, кожа на которых уже начала подсыхать и покрываться пигментными пятнами, вытерла мальчику слезы.

Поправляя детям волосы и одежду, она говорила с ними, обращаясь к каждому по имени, а сама зорко следила за укорачивающейся очередью у выхода из вагона.

— Ну вот, — закончила она, вытирая малышу ротик в тот самый миг, когда вышел последний пассажир. — Теперь идите и мойте ручки, как мы с вами учились.

Пограничник-наци уже поднимался в вагон.

— Мойте как следует, без спешки, — спокойным голосом сказала Труус и, обращаясь к девочке, добавила: — Подержи братишек в туалете подольше,­ милая.

— До тех пор, тетя Труус, пока вы не наденете перчатки, — ответила девочка.

Ни у кого не должно было возникнуть подозрения, будто она прячет детей, в то же время ей не хотелось, чтобы они были рядом, пока она будет торго­ваться. «Значит, будем привлекать взгляд не к тому,­ что на виду, а к тому, что скрыто», — подумала она и машинально поднесла к губам рубин.

Она открыла сумочку, слишком изящную и «дамскую». Знай она, что придется возвращаться в Ам­стердам с тремя ребятишками, взяла бы что-нибудь посолиднее. Снимая одно за другим кольца, Труус складывала их в сумочку, прислушиваясь, как за ее спиной дети топочут в сторону туалета.

Пограничник уже стоял перед ней. Он был молод, но не настолько, чтобы не быть мужем, а то и отцом.

— Ваши визы? У вас есть визы на выезд из Германии? — требовательно обратился он к Труус, един­ственному взрослому человеку в вагоне, не считая его самого.

Труус продолжала копаться в сумочке, точно ища требуемые документы.

— Ох уж эти дети, голова с ними кругом, — доб­родушно пожаловалась она молодому погранични­ку, а ее пальцы впились в голландский паспорт, оди­ноко лежавший у нее в сумочке. — У вас уже есть дети, офицер?

Тень несанкционированной улыбки скользнула по его лицу.

— Жена ждет первенца, к Рождеству должна родить.

— Как вам повезло! — воскликнула Труус и, пока пограничник смотрел в конец вагона, где звонко лилась в раковину вода и, словно птички, чирикали дети, улыбнулась собственному везению.

Она молчала. Пусть молодой человек проникнет­ся мыслью о том, что скоро у него самого родится ма­лыш, который сначала будет беспомощным, как маленький Алекси, потом подрастет, научится ходить, как Израиль, а после станет совсем большим, как умница Сара.

Труус сидела, поглаживая рубин, искрящийся теп­лым светом на единственном кольце, оставшемся у нее на руке.

— Наверное, вы уже купили жене подарок. Что-нибудь особенное, в память о таком событии.

— Особенное? — рассеянно повторил наци, вновь поворачиваясь к ней.

— Красивую вещицу, которую ваша жена будет носить постоянно и которая будет напоминать ей о рождении первенца. — Она сняла с пальца кольцо и добавила: — Вот такую, к примеру. Мой отец подарил это моей матери в день, когда родилась я.

Ее бледные пальцы не дрожали, когда она протянула пограничнику кольцо, а с ним одинокий пас­порт.

Пограничник недоверчиво взглянул сначала на кольцо, потом взял паспорт, пролистал его, снова бросил взгляд в конец вагона:

— Это ваши дети?

Дети голландцев обычно вписывались в паспорта­ родителей, но в ее паспорте никаких детей не значилось.

Она повернула кольцо так, чтобы свет заиграл на граненой поверхности камня, и сказала:

— Дети, они ведь дороже всего на свете.

Мальчик встречает девочку

Штефан выскочил за дверь, слетел по заметенным снегом ступеням и помчался к Бургтеатру. По улице­ он бежал, и сумка на боку при каждом шаге хлопала его по школьной куртке. Но у магазина канцеляр­ских принадлежностей он все же притормозил: в вит­рине по-прежнему стояла она, пишущая машинка. Он поправил очки, поднес к стеклу пальцы и сделал вид, будто печатает.

По площади, где уже вовсю бушевала рождественская ярмарка и пахло глинтвейном и имбирными пряниками, мальчик бежал, работая локтями и то и дело бормоча направо и налево:

— Извините! Простите! Извините! — Шапку он надвинул почти на нос, чтобы его не узнали.

Он был из почтенной семьи: его предки разбогатели на производстве шоколада, дело открыли на собственные деньги и никогда не превышали кредит­ в банке Ротшильда. И если кто-нибудь нажалуется его отцу, что он опять сбил на улице с ног старушен­цию, то вожделенная пишущая машинка останется под освещенной разноцветными огоньками елкой в витрине на Ратхаусплац и ни за что не попадет под елку в зимней галерее их дома.

— Добрый день, герр Кляйн! — махнул Штефан старику-киоскеру, торговавшему газетами.

— Где ваше пальто, мастер Штефан? — окликнул­ его продавец.

Штефан взглянул на себя — опять забыл пальто в школе! — но замедлил шаг только на Рингштрассе, где дорогу ему преградили нацисты: целая группа с плакатами в руках выскочила откуда-то, точно из-под земли. Но мальчик ловко нырнул в оклеенный­ афишами павильон и загрохотал по железным ступе­ням вниз, в самую тьму венского подземелья, а выскочил уже на другой стороне улицы, прямо у дверей­ Бургтеатра. Рванув на себя дверь и перескакивая через две ступеньки, он скатился в полуподвал, где работала маленькая мужская парикмахерская.

— Мастер Нойман, какой сюрприз! — приветствовал Штефана герр Пергер, его белые брови удивленно скользнули вверх над черной оправой круг­лых очков — таких же, как у Штефана, только сухих, а не мокрых от снега, и замер в полупоклоне, с метелкой и совком в руках: он подметал волосы предыдущего клиента. — Но разве я не...

— Только подровнять, чуть-чуть. Прошло уже несколько недель.

Герр Пергер выпрямился, стряхнул в мусорное ведро состриженные волосы и поставил совок с метелкой в угол, туда, где стояла, прислонившись к стене, виолончель.­

— Ну что ж, должно быть, старые мозги не так памятливы, как молодые, — добродушно произнес он и кивнул на кресло. — А может быть, память подводит и юношей, не обделенных карманными деньгами?

Штефан бросил сумку, и пара страниц его новой пьесы выскользнула из нее на пол, но это ничего — герр Пергер знает, что он пишет. Скинув куртку, мальчик сел в кресло и снял очки. Мир сразу утратил­ четкость и стал волшебным: метелка словно вальсировала в углу с виолончелью, в зеркале над отражением знакомого галстука повисло чужое лицо. Но вот парикмахерская накидка герра Пергера коснулась его плеч, и мальчика передернуло: он терпеть не мог стричься.

— Я слышал, в театре думают репетировать новую пьесу, — начал он. — Чью? Цвейга?

— Ах да, вы ведь большой поклонник герра Цвейга. Как же я мог забыть? — с добродушной насмешкой ответил Отто Пергер, который знал все, что только можно было знать, и об артистах театра, и о пишущих для него драматургах.

Друзья Штефана Ноймана терялись в догадках, откуда он столько всего знает о театре, и думали, что он знаком с кем-нибудь из актеров, а то и с режиссером.

— Матушка герра Цвейга все еще живет в Вене, — сказал Штефан.

— Но сам он, с тех пор как перебрался в Лондон, не афиширует свои приезды сюда. Впрочем, должен вас разочаровать: ставить думают не его, а Чокора — «Третье ноября тысяча девятьсот восемна­дцатого», о последних днях Австро-Венгрии. Однако вокруг пьесы плетутся интриги, и многие сомневаются, что она вообще увидит свет рампы. К несчастью, герр Чокор живет буквально на чемоданах. Но я слышал, что работа над постановкой все-таки движется, хотя в ее рекламную кампанию пришлось включить заявление о том, что пьеса не содержит оскорбительных намеков в адрес ни одной из наций,­ входивших в состав бывшей Германской империи. В общем, потихоньку-полегоньку жизнь продолжа­ется.

Отец Штефана наверняка возразил бы сейчас, что они живут в Австрии, а не в Германии и что нацистский мятеж здесь подавлен давным-давно. Но Штефан плевать хотел на политику. Его волновало лишь одно: кому достанется главная роль.

— Может быть, угадаете? — предложил герр Пер­гер, разворачивая мальчика к себе лицом вмес­те с креслом. — Как я помню, вы большой мастер догадок.

Штефан прикрыл глаза и снова не смог сдержать­ дрожь, хотя обрезанные волосы, к счастью, не сыпа­лись ему на лицо.

— Вернер Краусс? — предположил он.

— Только подумайте! — с неподдельным, а потому удивительным энтузиазмом воскликнул герр Пергер.

Он вновь развернул кресло к зеркалу, и Штефан опять вздрогнул, увидев в его стеклянной глубине, расплывчатой без очков, что старый мастер вовсе не восторгается его блестящей догадкой, а обращается к девушке, чья голова выглядывала из-за вентиляционной решетки в стене возле него, словно росток подсолнуха на картине сюрреалиста. Один миг, и она оказалась перед ним — запыленные очки, светлые косы и молодые грудки, обтянутые платьем.

— Ну вот, Зофия Хелена, твоей маме придется возиться с этим платьем всю ночь, чтобы оно опять стало чистым, — произнес герр Пергер.

— Вообще-то, дедушка Отто, это был не совсем честный вопрос, ведь главных мужских ролей две, — весело сказала девушка.

И что-то в душе Штефана шевельнулось, откликаясь на ее голос, высокий и чистый, как начальный си-бемоль в «Аве Мария» Шуберта. Этот голос, поэтическое имя девушки — Зофия Хелена, — близость ее маленьких грудок — все это волновало его.

— Это лемниската Бернулли. — Она притронулась к золотому символу, висевшему у нее на цепоч­ке. — Аналитически нулевая точка многочлена икс квадрат плюс игрек квадрат минус результат икс квадрат минус игрек квадрат, помноженное на два С квадрат.

— Я... — Штефан запнулся и залился краской.

Ему было стыдно, что девушка перехватила его взгляд, когда он смотрел на ее грудь, даже если она неверно истолковала его причину.

— Мне подарил его папа, — сказала она. — Он тоже любит математику.

Герр Пергер освободил Штефана от накидки, подал ему очки и отмахнулся от протянутой медно-никелевой монеты, сославшись на отсутствие сдачи. Мальчик нагнулся, подобрал с пола листки и затолкал их в сумку. Ему не хотелось, чтобы эта девочка видела его пьесу, или знала, что у него есть пьеса, или даже думала, будто он считает, что вообще может­ написать нечто, заслуживающее прочтения. Вдруг он застыл, пораженный мыслью: «А что, если пол был грязный?»

— Познакомьтесь, мастер Штефан, это моя внучка, — сказал Отто Пергер; ножницы все еще были у него в руке, а метелка с совком спокойно стояли под боком у виолончели. — Зофи, этот молодой человек, Штефан, так же увлечен театром, как и ты, но гораздо больше тебя заботится о своей прическе.

— Рада знакомству, Штефан. Вот только зачем ты пришел стричься, мне непонятно. Тебе же со­всем не нужна стрижка.

— Зофия Хелена! — сурово одернул ее дед.

— Я все слышала и видела из-за решетки. Стрижка тебе не нужна, и дедушка Отто только делал вид, будто стрижет. Но погоди, ничего не говори! Дай мне самой сделать вывод. — Она обвела комнату взглядом, который, скользнув по виолончели в углу, по вешалке для пальто у двери, по деду, снова вернулся­ к Штефану, а затем метнулся к его сумке. — Ты актер! А дедушка знает все об этом театре.

— Думаю, мой ангел, ты скоро узнаешь, что Штефан — писатель, — сказал Отто Пергер. — А еще ты должна знать, что писатели порой совершают странные поступки исключительно ради обогащения жизненного опыта.

Зофия Хелена взглянула на Штефана с инте­ресом:

— Правда?

— Я... На Рождество мне подарят пишущую машинку! — выпалил Штефан. — То есть я надеюсь, что подарят.

— Специальную?

— Почему специальную?

— Нелегко, наверное, быть левшой?

Пока Штефан смущенно разглядывал свои руки, девушка отодвинула решетку и, опустившись на четвереньки, снова скрылась в стене, но тут же высунула голову.

— Пошли, Штефан! — позвала она. — Еще чуть-чуть, и репетиция закончится. Надеюсь, тебя не пугает перспектива добавить немного сажи и пыли к чернильным пятнам на рукаве, а? Ради обогащения жизненного опыта?

Рубины фальшивые
и настоящие

Перламутровая пуговка оторвалась от манжеты на перчатке Труус, пока она, одной рукой прижимая к себе малыша, другой ловила среднего мальчика. Тот так засмотрелся на массивный металлический купол железнодорожного вокзала в Амстердаме, что едва не свалился с верхней ступеньки вагона.

— Труус! — окликнул ее муж, подхватил мальчика и опустил его рядом с собой на платформу, затем помог спуститься девочке и, наконец, самой Труус с малышом.

Оказавшись на платформе, Труус позволила мужу обнять себя — проявление супружеской нежности, которое они редко допускали на публике.

— Гертруда, — начал он, — неужели фрау Фрай­ер не могла...

— Пожалуйста, Йооп, не надо об этом сейчас. Что сделано, то сделано, к тому же я уверена, что молодой жене того офицера, который помог нам переправиться через границу, рубин моей матери пригодится куда больше, чем мне. Скоро ведь Рождество, надо быть щедрыми, разве ты забыл?

— Господи боже, только не говори мне, что ты рискнула подкупить нациста подделкой!

Труус чмокнула мужа в щеку:

— Милый, ты ведь говорил, что сам не различаешь, который из моих перстней настоящий, а какой поддельный, так что, думаю, обман не скоро раскроется.

Йооп расхохотался и, неуклюже приняв младенца из рук жены, тут же заворковал над ним: оба любили детей, хотя своих завести так и не смогли, сколько ни пытались. Труус, чьи руки больше не согревал ребенок, сунула их в карманы пальто и тут же нащупала в одном из них спичечный коробок, о котором совсем забыла. Ей дал его в поезде доктор, тот, странный. Он долго глядел на детей влюбленным­ взглядом и вдруг протянул ей коробочку.

— Вы — посланец Бога, вне всякого сомнения. — И объяснил, что в коробке — его счастливый камень,­ талисман, который он всегда носит с собой, а теперь хочет подарить ей. — Это чтобы с вами и с детьми ничего не случилось, — настаивал он, открывая коробок и показывая ей камень; тусклый, серый, он годился разве на то, чтобы служить талисманом. — Когда хоронят еврея, люди несут на могилу не цветы, а камни, — добавил он так, что отказаться от его подарка стало невозможно.

Правда, доктор пообещал забрать свой талисман назад, когда ему самому понадобится удача. В Бад-Бентхайме он сошел, а поезд пополз дальше, через германо-нидерландскую границу. И вот, стоя вмес­те с детьми на платформе в Амстердаме, Труус по­думала, что, может быть, этот невзрачный камешек и впрямь обладает какой-то охранительной силой.

— Так-то, малыш, — говорил между тем Йооп младенцу, — придется тебе расти, чтобы стать большим, сильным и совершить великие дела, иначе как мы с тобой оправдаем риск, которому подвергала себя моя невеста? — Но как ни тревожила Йоопа эта незапланированная спасательная операция, он не стал критиковать жену, молчал он и когда Труус планировала поездки в Германию за детьми; чмокнув малыша в щечку, он добавил: — Нас ждет такси.

— Такси? Тебе что, жалованье прибавили?

Это была шутка. Йооп сам был банкиром, экономным до мозга костей, но при этом романтичным настолько, что, прожив с женой двадцать лет, все еще звал ее невестой.

— От трамвайной остановки до дома их дяди и так далеко идти, а тут еще снег, — оправдывался он. — Да и доктор Грунвельд вряд ли захочет, чтобы племянники и племянница его друга отморозили себе носы и щеки.

Друг доктора Грунвельда. Это все объясняет, думала Труус, когда ажурный купол вокзала над их головами сменился ветвями деревьев в белом кружевном уборе, в глаза ударила резкая белизна замерзшего канала, а под ногами захлюпала жижа из снега и грязи. Так работал Комитет по еврейским нуждам: голландские граждане вызывали к себе племянников и племянниц; знакомых знакомых; детей друзей и партнеров по бизнесу. И как часто от нали­чия таких связей, далеких, порой мимолетных, зависела чья-то жизнь.

Свечи на рассвете

Зофия Хелена с замиранием сердца подходила к запорошенной снегом изгороди и высоким кованым воротам роскошного особняка на Рингштрассе. Чтобы успокоиться, она положила ладонь на розовый в клеточку шарфик — подарок бабушки ей на Рож­дество, — мягкий, как материнское прикосновение. Этот дом был куда больше того, в котором размещалась квартира ее родителей, и намного наряднее. Четыре этажа с колоннами, арки нижнего словно поддерживали три верхних, где прямоугольники французских окон выходили на балконы с каменными балюстрадами, а пятый, не такой высокий,­ как другие, украшали каменные статуи. Они то ли подпирали шиферную крышу, то ли караулили прислугу, для которой этот этаж, несомненно, и предназначал­ся. Не может быть, чтобы в таком доме действительно­ жили люди, и уж тем более Штефан. Она хотела повернуться ко всему этому великолепию спиной, ко­гда из привратницкой показался человек в пальто и цилиндре и распахнул перед ней ворота. Едва она шагнула внутрь, как резная дверь парадного входа отворилась и по ступенькам, сухим и чис­тым, как в разгар лета, сбежал Штефан.

— Смотри! Я написал новую пьесу! — воскликнул он, потрясая перед ней какими-то листками. — И напечатал ее на машинке, которую подарили мне на Рождество!

Привратник тепло улыбнулся:

— Мастер Штефан, не желаете ли пригласить гос­тью в дом?

Внутри особняк оказался еще роскошнее, чем снаружи: великолепные люстры, сложные геометри­ческие узоры на мраморном полу, величественная лестница и везде картины, но все такие необычные: то осенние березы в какой-то чудной, искривленной­ перспективе, то приморская деревушка на склоне холма, жизнерадостная до оскомины; а вот странный­ портрет дамы, очень похожей на Штефана, — те же страстные глаза, длинный прямой нос, красные губы­ и почти неуловимая ямочка на подбородке. Волосы дамы на портрете были убраны наверх, полностью открывая лицо, а на щеках горели красные царапины: их тревожная изысканность наводила на мысли­ скорее о красоте и здоровом румянце, чем о боли, и все же Зофи подумала именно о ней. Из большой гостиной текли звуки Первой виолончельной сюиты Баха, мешаясь с оживленными голосами гостей, собравшихся у фортепиано: его крышка с изысканной отделкой из золотых листьев была поднята, а на внутренней стороне большая белая птица с раскину­тыми крыльями несла в лапах позолоченную трубу.

— Ее еще никто не читал, — прошептал Штефан. — Ни одного слова.

Зофи снова взглянула на рукопись, которую он протягивал ей. Неужели он хочет, чтобы она прочла это прямо сейчас?

Привратник — Штефан называл его Рольф — подсказал:

— Надеюсь, ваша гостья хорошо провела Рож­дество, мастер Штефан?

Но Штефан пропустил его слова мимо ушей и об­ратился к Зофи:

— Я еле дождался, когда ты вернешься.

— Да, Штефан, моя бабушка поправилась, а я прекрасно провела время в Чехословакии, спасибо, — ответила девушка и была вознаграждена одобрительной улыбкой Рольфа, который как раз принимал у нее пальто и новый шарфик.

Зофи пробежала глазами первую страницу:

— Штефан, начало прекрасное.

— Ты и правда так думаешь?

— Вечером я прочитаю ее целиком, обещаю, а сейчас, если ты действительно хочешь познакомить­ меня с родственниками, забери ее у меня, ведь я не могу явиться к ним с бумагой под мышкой.

Заглянув в музыкальную гостиную, Штефан взял у девушки рукопись и побежал наверх. На площадке второго этажа он, не сбавляя скорости, схватился на повороте сначала за одну статую, потом за другую­ и влетел в распахнутую дверь библиотеки, за которой­ изумленным глазам Зофи открылось столько книг, сколько она никогда еще не видела ни в одном доме.­

Из салона донесся голос — женщина, плоско­грудая, по моде того времени, говорила:

— ...Гитлер сжигает книги. Кстати, самые интересные. — Говорящая была похожа на Штефана и на портрет с исцарапанными щеками, только ее волосы, разделенные прямым пробором, двумя волнами спускались по обе стороны лица. — Пикассо и Ван Гога этот жалкий тип называет неучами и мошенни­ками. — Одним пальцем она поддела нитку жемчуга, которая, как и у матери Зофи, обвивала ее шею, а потом ровным полукругом спускалась до самой талии; жемчужины были такие крупные и круглые, что, казалось, разорвись удерживающая их нить, и они будут катиться без остановки. — «Миссия искусства не в том, чтобы валяться в грязи ради самой грязи», — заявляет он. Откуда ему знать, в чем миссия искусства? И после этого меня называют ис­теричкой?

— Никто не называл тебя истеричкой, Лизль, — ответил женщине мужской голос. — Ты сама это только что придумала.

Лизль. Значит, это тетка Штефана. Он обожал ее и дядю Михаэля, ее мужа.

— А Фройд все-таки душка, — весело заметила Лизль.

— Только модернисты обращают внимание на то, что говорит Гитлер, — продолжал Михаэль, дядя Штефана. — Кокошка...

— Который занимает в Академии изящных ис­кусств место Гитлера, как тот думает, — перебила его Лизль.

И стала рассказывать, что приемная комиссия оценила рисунки Гитлера так низко, что его даже не допустили до приемных испытаний. Спать ему пришлось в ночлежке, ел он на кухне для бедных, а картины пристраивал в лавки, которым нужно было заполнить пустые рамы.

Пока гости, собравшись в круг, потешались над ее рассказом, дверь в дальнем конце холла плавно скользнула в сторону. Лифт! Мальчик — совсем малыш, года три, не больше, — сполз со стоявшего в кабине красивого кресла на колесах. Оно явно было не детским: изящные подлокотники, плетеные сиденье и спинка, медные рукоятки изумительно круглой формы перекликались с окружностями колес. Малыш вышел в холл, таща за собой плюшевого кролика.

— Привет! Ты, наверное, Вальтер? — спросила Зофи. — А как зовут твоего друга?

— Петер.

Кролик Петер. Зофи пожалела, что потратила все свои рождественские деньги; купила бы сейчас тако­го же славного Петера в синей курточке своей сест­ренке Йойо.

— Там папа, у моего пианино, — сказал малыш.

— Твоего пианино? — удивилась Зофи. — Ты уже играешь?

— Не очень хорошо, — ответил мальчик.

— На том большом пианино?

Мальчик посмотрел на инструмент:

— Ну да.

Штефан с пустыми руками слетел по лестнице вниз как раз тогда, когда Зофи, заглянув в гостиную, увидела торт с высокими тонкими свечками. Их, как это было принято в Австрии, зажгли еще на рассвете, и они горели весь день, тая по одному дюйму в час. Рядом с тортом стоял огромный поднос, который буквально ломился от шоколадных фигурок: одни из темного шоколада, другие из молочного — и на каждой имя Штефана.

— Штефан, так у тебя сегодня день рождения? — Шестнадцать свечей по количеству лет плюс еще од­на — на удачу. — Почему же ты ничего мне не сказал?

Штефан взъерошил Вальтеру волосы, и в это время сюита для виолончели плавно завершилась.

— Я! Я хочу! — завопил малыш и бросился к отцу, который подвинул табурет к патефону «Вик­трола».

— ...и вот Цвейг отсиживается в Англии, а Штраус пишет музыку для фюрера, — продолжала тетя Лизль, чем тут же привлекла внимание Штефана.

Зофия Хелена не верила ни в каких героев, но не стала возражать, когда Штефан за руку втащил ее в салон, чтобы послушать, о чем говорят.

— А ты, должно быть, Зофия Хелена! — воскликнула тетя Лизль. — Штефан, ты не говорил, что твоя подружка такая красавица. — Она ловко выхватила из прически Зофи несколько шпилек, и белокурые волосы девушки каскадом упали до самой талии. — Так-то лучше. Правильно делаешь, что не стрижешь их. Будь у меня такие волосы, я бы все­гда носила их распущенными, и плевать на моду! К сожалению, мама Штефана не смогла сегодня вый­ти. Но я обещала, что все ей о тебе расскажу, так что рассказывай!

— Очень рада встрече, фрау Вирт, — сказала Зофи. — Но вы что-то говорили о герре Цвейге? Продолжайте, прошу, иначе Штефан никогда меня не простит.

Лизль Вирт звонко рассмеялась: ее рот влажно раскрылся, подбородок приподнялся к неправдоподобно высокому потолку — и изо рта посыпались гладкие эллипсы смеха.

— Господа, это дочка Кэте Пергер. Главный редактор «Венской независимой», помните? — Зофи она сказала: — Зофия Хелена, знакомься, это Берта Цукеркандль, журналистка, как и твоя мама. — И, обернувшись к гостям, добавила: — У матери этой девочки, кстати говоря, смелости больше, чем у Цвейга или Штрауса.

— Послушать тебя, Лизль, — возразил ей муж, — так можно решить, что Гитлер уже у наших границ, а Цвейг живет в изгнании, хотя он прямо сейчас в городе.

— Стефан Цвейг здесь? — переспросил Штефан.­

— Минут тридцать назад был в кафе «Цент­раль». Разглагольствует, — ответил ему дядя Ми­хаэль.

Лизль видела, как племянник и его маленькая подружка шмыгнули к выходу, пока ее муж Михаэль задавал вопрос, почему Стефан Цвейг вообще уехал из Австрии.

— Он ведь даже не еврей, — продолжал Михаэль. — По крайней мере, не настоящий.

— Говорит мой нееврейский муж, — прозвенел голосок Лизль.

— Женатый на самой очаровательной еврейке Вены, — ответил тот.

Лизль заметила, как Рольф остановил Штефана и вручил ему поношенное пальтишко девушки. И едва не расхохоталась, такое удивленное лицо сделалось у Зофии Хелены, когда Штефан шагнул к ней с пальто в руках. Зайдя ей за спину, Штефан украдкой вдохнул запах ее волос, и Лизль невольно спросила себя, делал ли так Михаэль во время сво­его ухаживания. Ей тогда было всего на год больше, чем Штефану сейчас.

— Разве юная любовь не восхитительна? — обра­тилась она к мужу.

— Девочка влюблена в твоего племянника? — спросил Михаэль. — Не знаю, следует ли поощрять его дружбу с дочкой скандальной журналистки.

— Ты имеешь в виду только ее мать, дорогой? — спросила Лизль. — А как же отец, который, как нам говорят, совершил самоубийство в берлинском отеле­ в июне тысяча девятьсот тридцать четвертого, причем­ произошло это — по чистой случайности, разумеется, — в ту самую ночь, когда расстались с жизнью столько видных политических противников Гитлера? Ведь это после его смерти мать девочки, оставшаяся беременной вдовой, продолжила его дело.

Лизль смотрела, как Штефан и Зофи выходят из дома, а бедняга Рольф спешит за ними, размахивая забытым шарфиком девушки, неправдоподобно красивым, в розовую клетку.

— Не знаю, влюблена ли в Штефана эта девушка, — задумчиво произнесла Лизль, — но вот он от нее совершенно без ума.

В поисках Стефана Цвейга

– А-а, вон и mein Engelchen1 со своими воздыхателями: один писатель, а другой просто дурачок! — сказал клиенту Отто Пергер.

Старый мастер не видел внучку с Рождества, и вот на лестнице в дальнем конце коридора раздались звонкие молодые голоса и звук шагов: это спус­калась Зофия Хелена со Штефаном Нойманом и еще одним юношей.

— Надеюсь, она выберет дурачка, — отозвался клиент, подавая Отто щедрые чаевые. — От нас, писателей, в любви никакого толку.

— К сожалению, ей милее писатель, хотя, по-моему, она сама этого еще не поняла. — Отто замолчал, придумывая предлог, чтобы задержать клиента и представить ему Штефана, но того ждала машина, а дети замешкались по дороге, как это часто бывает с детьми. — Я рад, что ваш визит к матери оказался удачным, — добавил старый мастер.

Но клиент уже спешил прочь, разминувшись с детьми в холле. Поднимаясь к выходу, он вдруг обернулся и спросил:

— Кто из вас писатель?

Штефан, который как раз смеялся каким-то словам Зофи, даже не услышал, но другой мальчик сразу показал на него.

— Удачи тебе, сынок. Нам нужны талантливые писатели, особенно сейчас.

И он вышел, а дети ввалились в крошечную парикмахерскую, где Зофи тут же объявила своему деду, что, оказывается, у Штефана сегодня день рож­дения.

— От всей души поздравляю вас, мастер Нойман! — воскликнул Отто, обнимая внучку.

Девочка так походила на отца, его покойного сына, — те же интонации, такие же, как у него, очки с вечно заляпанными стеклами, на что она, как ко­гда-то он, не обращала внимания. От них даже пахло одинаково: миндалем, молоком и солнцем.

— Это был герр Цвейг, — сказал друг Зофи и Штефана.

— Где, Дитер? — спросил Штефан.

Отто поспешил задать вопрос:

— Мастер Штефан, а чем вы были заняты, пока Зофи была в отъезде?

Но заговорил Дитер:

— До прихода Штефана он сидел за соседним с нами столиком в кафе «Централь» — я про герра Цвейга. С Паулой Вессели и Лианой Хайд, которая очень постарела.

Отто замешкался, почему-то не желая признавать, что этот большой нескладный парень прав.

— К сожалению, Штефан, герр Цвейг опаздывал на аэроплан.

— Так это был он? — Глаза Штефана наполнились обидой, и он, со своим хохолком на макушке, торчавшим, несмотря на все усилия Отто, стал похож на малыша, у которого отняли игрушку.

Отто очень хотелось сказать мальчику, что у того еще будет возможность встретиться со своим героем, но он знал: этого может не случиться. Ведь они с Цвейгом только что говорили — точнее, Цвейг говорил, а Отто слушал — лишь о том, достаточно ли далеко Лондон от Германии и не дотянутся ли туда руки Гитлера. Герр Цвейг знал, как умер сын Отто, Кристоф; знал он и то, что Отто хорошо понимает, какая это ненадежная преграда — государственная граница.

— Надеюсь, вы обратили внимание на слова герра Цвейга, мастер Штефан, — произнес Отто. — Он сказал, что талантливые писатели, такие как вы, особенно нужны нам сейчас.

Пусть лучше так, чем никак: начинающий автор все же получил напутствие великого мэтра, даже если сначала пропустил его мимо ушей.

---

Человек в тени

Показав новому на…