Фрагмент книги «Неоконченный танец»
«Чтоб тебя разорвало. Угораздило с утра попасться на глаза», — вжалась в стену вестибюля Берта. Ее руки прятали за спиной миниатюрный предмет. Электронные часы над главным входом равнодушно мигали двоеточием — 8:51.
— Сколько можно, Берта Генриховна?
Он сидел за рыжим ламинированным столом, постукивал ладонями по потускневшей столешнице с засохшими в царапинах чернилами. На вешалке у двери сырели его драповое пальто и узкополая шляпа из черного когда-то фетра, и Берта, стоя на пороге кабинета, ощущала кисловатый запах старой, вымокшей на улице шерсти. Он придвинул металлическую пепельницу, достал из кармана пиджака пачку сигарет, закурил. От местного персонала Берта знала, с конца прошлого века Цербер потребляет только «Золотую Яву». Верность отечественному производителю он хранил даже в этом. Табличка на двери кабинета гласила: «Директор Церазов Борис Ермолаевич», и именно Берте три года назад пришло в голову намертво приросшее к нему прозвище.
— Вы не желаете понимать, — выпустил он через нос первые струйки дыма, — что Любовь Филипповна не в состоянии находиться в атмосфере вещей, которыми вы заполонили совместную, заметьте, совместную с ней комнату. — Льдисто-серыми глазами он уставился, кажется, на Берту, но куда-то сквозь нее. — Почему по вашей милости должен страдать невинный человек?
Дым расплылся по кабинету, достиг ее ноздрей, — она поморщилась, не столько от дыма, сколько от вялой патетики директора. Ее мимику он проигнорировал:
— Молчите? Смотрю, побывали уже на улице. Вы, Берта Генриховна, будто не слышите слов, отвергаете правила человеческого общежития. Как прикажете с вами разговаривать?
Свеженайденная вещица находилась в кармане ее куртки. Это вселяло оптимизм и отчасти мирило с окружающим. Сейчас боковым зрением она наблюдала, как под столом директор освободил от ботинок ноги в мрачных хлопковых носках с ослабшими резинками и разминал пальцы, белеющие сквозь вытертости мысков. До нее доносилось потрескивание суставов. «Да-да, застарелый артроз», — мелькнуло у нее с секундной жалостью к директору. В поисках опоры для спины она прислонилась к дверному косяку, по привычке вскинула голову, подумала: «Что, в сущности, этот штампованный приверженец „Явы“ и советского носочного раритета может понимать в моих пристрастиях?»
