Фрагмент книги «Камни поют»
Хором, нестройно: здравствуйте, здравствуйте.
Привет, отзываюсь хрипло — не серебряный колокольчик, посадил сильно со своими интернатскими, про хламидомонаду рассказывая. Не понимаю, отчего смеются.
Понимаю, почему смеются.
— Какими судьбами здесь?
— Да вот. — И ненавижу себя за неуверенный голос, за грязноватые джинсы, за мятую рубашку с коротким рукавом, а ведь должен был принцем появиться, красавцем, доктором наук, знаменитым певцом, а кто на самом деле? кем спустился от остановки? жалким, жалким.
И всегда только жалость вызывал — у Наташи, у него, у Маши, у Дани, у Айтугана, у семьи Бялых, у Марии Семеновны, у дочки даже, у Женьки, хотя ей-то, ей-то что?
— Проходил мимо, решил зайти? Да? — спокойно продолжает Лис.
У него изменилось лицо — набрякли мешки под глазами, будто не спал долго-долго, кожа загорела неровно, нос облупился, на щеках выступили коричневые веснушки, которые только у стариков бывают. Но на старика не сделался похожим, нет-нет.
Но только что спасло, что понравилось, что зацепило — он все еще с ними сам, один, хотя и не так рассказывает, как раньше, а все равно в воде стоит, все равно детишки вокруг — веночком.
— Да. Можно сказать — соскучился.
И всю злость, и всю радость, и всю зазвеневшую новую весну — в глаза, в улыбку. Странно, что узнал вообще, что не стал дальше как о прохожем говорить.
— Тогда — добро пожаловать. Иди за мной.
— Я помню дорогу.
— Нет, не помнишь, мы тут всё немного поменяли… Иди давай.
Лагерь сделался немноголюдным, каким-то непривычно тихим. Палатки стоят, костров не видно.
— В этом году запретили разводить, только спиртовки. Спиртовки есть, всё есть. Ребят меньше, да. Мне почти пятьдесят лет, Лешка.
Лешк.
Лешк.
Ле
Ударило в сердце, разорвалось, болью отозвалось, вспыхнуло и погасло.
Нет
Нет
Только не снова
Только не свет в глаза
Почему воздух холодный и теплый, сразу холодный и теплый, словно его подают по двум тоненьким проводкам прямо в горло?
Теперь холодный, один холодный остался
